ETHOS

ЕТОС на практике во время войны

Пасхальное наступление России

Христос в восточноевропейской политической мысли


Тимоти Снайдер (17 апр. 2022)


Сегодня западные христиане празднуют Пасху; неделю спустя Пасху будут праздновать православные и греко-католики в Украине и православные в России. К тому времени российские войска уже начнут свое “Пасхальное наступление”, очередную атаку на Украину в Донбассе.


Это совпадение самого важного праздника христианской традиции с очередным витком кровавой преступной войны — повод задуматься о значении Пасхи, — и о нашем понимании жизни и смерти Христа.

Можно мыслить жизнь и смерть Спасителя в их связи. Иисус из Назарета сознательно рисковал. Он должен был сказать нечто важное о любви и правде, но он не провоцировал государство нарочно. Он умер за свои убеждения, — и эта смерть придала им измерение, забыть о котором невозможно.

В такой интерпретации Пасхи Иисус оказывается образцовым примером морального философа и правдолюбца, понимающего, что быть приверженным чему-либо означает, помимо прочего, и принятие на себя рисков. Но он не являет собой пример того, кто ищет смерти — или обретения в смерти смысла. Он учит нас тому, что в некоторых обстоятельствах приверженность ценностям, — таким как любовь и правда, — влечёт за собой определенный риск смерти.

“Любовь и правда”. Как-то в 2009 году, в Братиславе я случайно подсмотрел в заметки, которые делал для себя по ходу дискуссии чешский мыслитель (и бывший уже к тому времени президент) Вацлав Гавел. На листке бумаги он написал “любовь и правда”, — а вокруг подрисовал цветочки.

Гавел — автор знаменитого в Восточной Европе секулярного манифеста, посвященного рискам, связанным с участием в политике. Манифест этот — “Сила бессильных” — был написан в коммунистической Чехословакии за тридцать лет до братиславской встречи, под впечатлением от гибели философа Яна Паточки, скончавшегося после допроса в полиции. В “Силе бессильных” Гавел пишет о том, что наличие убеждений подразумевает принятие на себя риска, — не потому, что наказание за убеждения придает им смысл, а потому, что риск — неотъемлемая часть истины. “Жить в истине” неизбежно означает мириться с присутствием экзистенциальной угрозы.

Нечто похожее говорил и Мирослав Маринович, восхищавшийся Гавелом украинский диссидент советских времен. Риск, которому он и другие подвергали себя в качестве активистов-правозащитников в Советской Украине 1970х годов, был связан не с попытками сознательно спровоцировать государство. Просто этот риск был неотъемлемой частью того, что Маринович называл “жизнью обычного украинца”. В Советском Союзе людей преследовали за то, что они пели украинские песни или обсуждали историю Украины. И то, и другое — обычные, нормальные вещи, которые следует продолжать делать не потому, что так можно навлечь на себя неприятности, а потому, что отказываясь от них, мы изменяем себе.

И Гавел (который был неверующим) и Маринович (уверовавший во время допроса) принадлежали к глобальному правозащитному движению, которое в качестве основной своей деятельности видело летописание, создание хроники. Важной формой сопротивления коммунизму была попытка сохранить знание об арестах, судах, депортациях, приговорах и злоупотреблениях. Слова “права человека” означали необходимость сказать правду о моменте, когда жизнь прервалась. После исчезновения Советского Союза эта традиция была продолжена теми, кто занялся расследовательской журналистикой. Они подвергали себя риску — чтобы иметь возможность писать о пост-коммунистической олигархии — и о войне.

Вспоминал я об этой традиции говорить правду и в нынешнюю Пасхальную неделю, за чтением репортажей Наталии Гуменюк с украинских территорий, освобожденных от российской оккупации. Гуменюк принадлежит к группе вызывающих у меня восхищение украинских репортеров, которые, подвергая себя значительному риску, продолжают публиковать статьи о неравенстве и репортажи из зон конфликтов. (К той же традиции принадлежат и российские журналисты, работающие, например, на Новую Газету и Эхо Москвы. Российское правительство силой вынудило эти медиа закрыться).

В ходе агрессии в Украине, Россия практиковала казни людей из местных украинских элит. Российские солдаты убивали украинцев-гражданских выстрелом в голову за то, что те взяли на себя ответственность за происходящее во круг них. По рассказам выживших, эти люди из местных украинских элит, они вовсе не искали себе героической смерти. Они просто не смогли заставить себя сотрудничать с российским оккупационным режимом. “Их убили за нас”, — говорит выживший украинец, один из героев статьи Гуменюк, опубликованной на Великую Пятницу. Он имеет в виду, что люди эти погибли из-за того, как они жили и сколько делали для местных сообществ. Но я совсем не к тому, что их смерть была искупительной жертвой. Это было чудовищное убийство.

Я слышу отголосок той же старой восточноевропейской традиции в словах, которые Володимир Зеленський находит для разговора о потерях украинской стороны. В интервью, — также опубликованном в Великую Пятницу, — Зеленський говорит о страданиях и смерти тех, кто сопротивляется вторжению, как о следствии риска, которому украинцы подвергают себя, чтобы сохраниться как общество. Зеленский не пытается придать более гламурный вид сражениям или смерти. Третьего дня он произнес речь, в которой вспоминал Гавела: источник путинской агрессии — это жизнь во лжи. А слово правды — форма проявления мужества.

Это такая широкая рамка для для размышлений о том, какую политику предполагает Пасха: ценности жизни подтверждаются риском смерти. Жизнь полна ценностей, но каждая из них связана с тем или иным риском. Риск — постоянный спутник ценности. Если риск реализуется в смерти, значит ценность подтверждена. Но дело не в смерти.

Есть и другая, конкурирующая с первой, интерпретация смерти Иисуса, — и христиане имеют к ней некоторую склонность. Так вот, для той, другой интерпретации, дело — в смерти. Смысл создается скорее страдающим и умирающим, чем деятельным и живущим.

В рамках этого способа думать о Пасхе значимость умирания может вытеснить на задний план живое послание любви и правды. К такой интерпретации склонялись польские романтики XIX века. Образ Польши как “Христа народов” говорил скорее о желании умереть в борьбе за стоящее дело, нежели о христианских добродетелях тех, кто этот образ использовал. Веком позже румынские фашисты, у которых были тесные отношения с христианством (православным), создали полноценный культ смерти и мученичества.

Существует такой род сосредоточения на смерти Иисуса, который, — по крайней мере, в том, что касается политики, — имеет свойство размывать личную ответственность человека за его действия. В рамках определенной логики то, что Иисус умирает за наши грехи влечет за собой удобный вывод: Его смерть означает, что мы теперь безгрешны. Но дальше встаёт вопрос, о том, кто такие мы. Принадлежность к нашей группе обеспечивает свободу от греха. Мы остаемся безгрешны, — что бы мы ни делали. А чужие, — что бы они ни делали, — всегда будут греховны.

Русский философ Иван Ильин, христианский (православный) фашист, выступал как раз с такой доктриной национальной невиновности. Ильин понимал дело так, что учение Христа о правде и любви следует воспринимать особым образом, с учетом национальной специфики. Мир сломан. Излечить его могут только русские, — и особенно русский фашистский лидер. Это единственная правда, которая имеет значение. Только Россия имеет шанс стать христианской страной, — при помощи тоталитаризма, нивелирующего различия между народом и правителем. Новая Россия, которая, возможно, поведет за собой все человечество, не нуждается ни в национальных меньшинствах, ни в Украине, о которой Ильин говорил, что ее не существует. Христос заповедал любовь к Богу и любовь к ближнему. Однако, для Ильина это означало ненависть к безбожникам, — то есть к тем, кто не понимает, что за миссия выпала на долю России.

С точки зрения Ильина, все, что делает российский лидер для создания фашистской Российской Империи будущего, — на всем этом нет греха. Поскольку всё это делается во искупление целого человечества. Мир полон изъянов; лгать и убивать в таком мире, — нормально. Действительно, если убивает и лжет российский лидер, отправившийся в священный поход за восстановление целостности мира, — что же в этом дурного?

Когда в 2014 году Россия в предыдущий раз развязала на Украине войну, у Путина появилась привычка цитировать Ильина, в котором он видел дополнительный источник легитимности для российской имперской идеи. А русский фашист Александр Дугин в целях оправдания той войны предложил использовать для России новый образ — распятого мальчика, возникшего в новостном сюжете о событии, которого не было.

В этом контексте путинская риторика в отношении нынешней войны оказывается понятнее. На митинге в Лужниках Путин цитировал из Библии, восхваляя погибших в бою русских солдат. Он говорил о том, что их смерть объединила нацию как никогда прежде.

Истребление местных украинских элит — часть российской политики де-украинизации, которую Путин называет “денацификацией”, обозначая таким образом, какая из сторон всегда невиновна, а какая — всегда виновата. В рамках этой концепции мира украинцы всегда виновны, — потому что они украинцы. На русских же никакой вины нет, чтобы они ни делали. Народ, осуществляющий геноцид, сам освобождает себя от вины, заявляя претензию на неотменяемую безгрешность.

Пасхальное наступление должно, в соответствии с путинским планом, увенчаться победой не позже 9 мая. Сам по себе праздник этот — своего рода секулярная пасха: это день памяти о победе Советского Союза во Второй мировой войне. Смерть миллионов советских солдат в 1940-х оказывается в отношении России бессрочно действующей искупительной жертвой, — и оправданием путинских войн. Если смысл порождается смертями, то чем этих смертей больше, тем больше в них смысла.

Русские могут вести себя как фашисты, называя при этом “фашистами” других. Путин может открыто недоумевать: за что, собственно, он должен чувствовать вину? Он же так и сказал, — Россия и Украина должны быть “вместе” потому, что такова воля божья. Эта цель освящается смертями русских, а достигается — убийством украинцев.

Поэтому Пасхальное наступление России неизбежно. Клир накрепко связанной с государством Русской Православной Церкви найдет способы оправдать кровопролитие. Официальная Россия будет защищаться от морального давления, заявляя дикие претензии на то, что это она здесь жертва.

А христианам предстоит задуматься вот о чём: какой способ мыслить жизнь и смерть Христа мы выберем для себя во время этой войны, пришедшейся на наш век.

Источник: страница Stanislav Lvovsky в сети Media

Поделиться:

#God against war в соцсетях:

Подписывайтесь и распространяйте.